Посвящается m-lle Katerine (Игнатовой Екатрине)
Автор: Клод Фролло
klod_frollo@mail.ru
* * *
И с первой же минуты никем не замеченный, он туго привязал к одной из колонок галереи толстую узловатую веревку, другой конец которой свесил на паперть. После этого он несколько раз перевел взгляд с неподвижного белого пятна у подножия Собора на веревку и обратно, словно примериваясь к расстоянию, и, перескочив через балюстраду галереи, вдруг остановился, потому что девушка, лежащая распростертой на мостовой, пришла в себя. Приподнявшись на связанных руках, она о чем-то жарко заговорила.
Звонарь не мог слышать цыганки, но по ее лицу, на котором застыла печать невыразимой скорби и безнадежности, он понял, что приговоренная молит о помиловании. Но окружающие были глухи к мольбам, толпа жаждала зрелища. Внезапно, цыганка вскочила, будто подброшенная неведомой силой, и, пошатываясь, словно раненая лань, ринулась в зияющую пасть соборных врат. Помощники палача кинулись вслед за беглянкой, но Квазимодо, скатился по фасаду собора, с быстротой падающей с кровли кошки, подбежал к двум помощникам палача, поверг их наземь ударом своих огромных кулаков и загородил собою вход в собор, который в этот момент проглотил несчастную плясунью.
Все это было проделано с такой быстротой, что хватило бы одной вспышки молнии в ночи, чтобы это увидеть. В воздухе повисла недоуменная тишина, которую прорезал громовой голос звонаря, эхом покатившийся внутрь собора и поверх голов зевак.
- Убежище!!!
- Убежище!!! - зачарованно повторила толпа, и рукоплескание десяти тысяч рук заставили вспыхнуть счастьем и гордостью единственный глаз Квазимодо.
Шармолю досадливо махнул рукой. Действительно в стенах собора богоматери приговоренная была неприкосновенна. Собор был надежным приютом. У его порога кончалось всякое человеческое правосудие.
- Убежище!!! - ревел звонарь, - Убежище!!!
- Убежище!!! - вторила толпа, впадая в неистовство от восторга, ибо в эти мгновения Квазимодо воистину был прекрасен, настолько переполняло его чувство собственного величия и силы, что ему удалось вырвать из лап тигров и стервятников их добычу, и Господь был на его стороне.
- Убежище! - как безумный кричал Квазимодо.
- Убежище! - откликалась толпа, рукоплеская отваге и благородству.
- Убежище!!! - гремел голос счастливого звонаря, и, казалось, что он достиг облаков.
- Слава! Слава! Слава! - отзывалась толпа многоголосым эхом.
Пока горбун вкушал сладкий плод человеческого почитания и поклонения, Эсмеральда металась в пустой зале собора, словно птица, попавшая в силки. Ее помутившемуся от горя и страха разуму показалось, что храм вдруг ожил, что его стены двигаются и давят на нее с исполинской силой, а главная розетка над входом - это ни что иное, как глаз чудовища, вышедшего из ада и пришедшего посмеяться над ее несчастиями.
- Я хочу жить, я не хочу умирать, - шептала она, пытаясь скрыться от этого ока, которое видело ее насквозь, выискивая в потаенных уголках тела ее душу, - я не хочу умирать, я хочу жить, я не хочу умирать...
Вдруг она остановилась и, рухнув на колени, закрыла лицо руками, которые были холодны как лед. Цыганка отшатнулась от них, словно от чужих и посмотрела на грубую веревку, опутывающую тонкие смуглые запястья; на мгновение перед ее глазами всплыли видения виселицы, протягивающей свою веревочную длань, чтобы схватить ее за горло, черная фигура священника, вопрошающего "хочешь быть моею?" и словно луч солнца, улыбка Феба, которые не умер, а был жив. Жив!
- Я не хочу умирать! - срывающийся крик полетел вглубь собора, куда-то в неведомые простому человеку глубины, скрытые сумраком, - я согласна! Я согласна!
Цыганка вскочила на ноги, но силы вновь изменили ей. Соборный свод закружился в адском танце, все смешалось, потянув несчастную к земле. Но вместо холодных плит пола, ее подхватили чьи-то сильные и теплые руки. Девушка словно дитя в объятиях матери прильнула к груди подхватившего и, превозмогая дурноту, подняла лицо. Крик ужаса умер на бледных губах, так и не родившись. Свод рухнул, наступила темнота. Мушка попалась в паутину.
Книга девятая
1. Убежище.
Каждый город средневековья, каждый город Франции вплоть до царствования Людовика 12, имел свои убежища. Эти убежища среди потопа карательных мер и варварских судебных установлений, наводнявших города были своего рода островками вне пределов досягаемости человеческого правосудия. Всякий причаливший к ним преступник был спасен.
Вступив в него, преступник был священен, пока не покидал убежища. Но один лишь шаг за пределы святилища и он вновь падал в пучину. Колесо, виселица, дыба неусыпной стражей окружали место убежища и непрерывно подстерегали свои жертвы, подобно акулам, снующим вокруг корабля. Бывали примеры, что приговоренные доживали до седых волос в каком-нибудь монастыре, на лестнице какого-нибудь дворца, в службах аббатства, под порталом храма; таким образом убежище было той же тюрьмой.
В церквях же обычно имелась келья, предназначенная для ищущих убежища. В 1407 году Никола Фламель выстроил для них в сводах церкви Сен-Жак-де-ла-Бурши комнату, стоившую ему четыре ливра шесть солей и шестнадцать парижских денье.
В соборе Богоматери такая келья была устроена над одним из боковых приделов, под наружными упорными арками, как раз напротив монастыря.
За несколько минут до того, как его приемный сын так решительно рассек тот роковой узел, которым он стянул цыганку, архидьякон допел «Omnes…» и, проводив тяжелым взглядом, священников, которые, не смея его потревожить, скрылись в боковом проходе, бессильно опустился на ступени перед алтарем. Он низко опустил голову и закрыл глаза. «Я буду исцелен, я буду исцелен» - шевелились его губы в такт единственной мысли, но с них не слетало ни слова. Ему вдруг стало трудно дышать, резко выпрямившись, он сорвал с шеи епитрахиль и, даже не допустив мысли, что кощунствует, отшвырнул ее в сторону алтарного распятия.
«Я приношу сию жертву во славу твою Господи», - он вновь скрючился, словно плод внутри материнского чрева и затих. Отцом Клодом овладело како-то странное оцепенение. Его воображение подобно палачу, пытающему свое жертву, вдруг нарисовало картину счастья, которое он мог найти на земле, если бы девушка не была цыганкой, а он священником, если бы она любила его, а Феб не существовал на свете; и как бы они, если бы того пожелал господь, могли бы быть благословенной парой, забывшейся в нескончаемых беседах под сенью апельсиновых деревьев, на берегу ручья, осиянные заходом солнца или звездной ночью.
Громовой возглас Квазимодо ворвался в залу и растворился в пределах. И если этот торжествующий захлебывающий восклик «Убежище!» лишь вывел архидьякона из оцепенения, то следующий преисполненный отчаяния крик «Я согласна!» был подобен ножу, вонзенному в сердце и, заставившему священника оскалиться в улыбке.
Он прекрасно понял, о каком убежище кричал звонарь, но не понес бесчувственную девушку в эту келью, а свернул к маленькой темной двери и ступил на винтовую лестницу, ведущую в верхние ярусы башни. Этот подъем всегда давался Фролло легко, с тех пор как он обустроил на площадке свою лабораторию, он часто ходил вверх и вниз, но на сей раз, несмотря на груз, священник взлетел в считанные минуты к дверям башенной кельи и, придерживая цыганку левой рукой, правой отпер тяжелую дубовую дверь. Вбежав внутрь, он словно огромный черный нетопырь, несущий свою жертву в потаенный угол, чтобы устроить там свое пиршество, уложил ее на смятые простыни ложа, где, после визита кума Туранжо он проводил многие ночи.
В его ушах словно колокольный набат, с каждым ударом сердца, звуча крик «Я согласна!», отдаваясь где-то в груди сладкой судорогой. Она согласна! Согласна…
Молитвенно сложив руки, Фролло опустился на колени перед своим сокровищем, пожирая девушку глазами. Цыганка была божественно прекрасна, словно статуя святой, снятая со своего пьедестала, и положенная в келью мастера для реставрации. Мертвенная бледность, покрывающая ее лицо, лишь добавляла схожести с мраморным изваянием и совершенно не портила красоты. Она была столь невинна, столь молода, столь желанна и так близка, что священник закусил губу и застонал, еще не веря, что перед ним не бесплотный призрак, который так часто создавало его воспаленное воображение. Чтобы убедиться, что это не мираж, архидьякон протянул дрожащую руку и, едва касаясь, провел по волосам девушки. Его рука скользнула на шею… Клод больше не смог сдерживать вулкан, который внутри него пробил ледяную корку воли и мгновенно затопил все его естество раскаленной лавой. Архидьякона бросило в жар. Воображение, подогретое видом маленькой, освобожденной от тирании корсета, груди развернуло перед ним заманчивые картины будущего блаженства. Она согласна! От нахлынувших на него незнакомых ощущений, у Фролло закружилась голова, а из пересохшего горла вырвался полустон, полухрип. Рука скользнула еще ниже… Под ладонью медленно поднимался и опускался холмик груди. Архидьякон привстал и всем телом навалился на девушку. Сердце, бешено колотясь в грудной клетке, внезапно замерло. Он не мог, не хотел овладеть ею, пока она была без сознания! Он хотел видеть ее глаза, чувствовать ее руки, ее дыхание, ему необходимо было знать, что она отвечает на его любовь, а не лежит как, пусть прекрасное, но все же каменное изваяние.
Эта мысль словно укус ядовитой змеи заставил его вскочить и отпрянуть от ложа. Следуя инерции, руки взлетели и упали на колбы и реторты, которыми был завален стол. Стекло брызнуло в разные стороны, а из порезанных ладоней потекла кровь. Это несколько отрезвило священника. Оторвав от простыни две узкие полосы, архидьякон замотал раны и, вооружившись осколком, освободил почти посиневшие руки девушки.
Затем на мгновение застыл над ее телом и, обшарив взглядом все бугорки и впадинки, которые рисовала тонкая ткань ее сорочки, ощутил вкус поцелуя, который он вырвал у цыганки в лачуге старухи Фалурдель. Грудь сдавило точно обручами, лава вновь закипела. Клод застонал и, схватившись за голову, выбежал вон.
Ключ долго не хотел попадать в замочную скважину. Наконец, замок щелкнул. Паук попался в собственные сети.
2. Бред.
Войдя в ризницу, Клод сорвал с себя окровавленный стихарь и ризу, швырнул все это на руки изумленному причетнику, выбежал через потайную дверь монастыря, приказал лодочнику правого берега Сены перевести себя на другую сторону и углубился в холмистые улицы Университетского квартала, сам не зная куда идет. Ему словно воздух было необходимо одиночество, чтобы успокоить вулкан, который извергал все новые и новые порции лавы, а мысли, как испуганные мотыльки горели в ее огненной жиже. Священнику необходимо было разорвать обручи, сковывающие грудь горькими и мучительно сладкими путами, которые сжимали сердце, причиняя ему боль. Но боль совсем иного толка, нежели та, что он испытывал все эти бесконечные дни и ночи!
Архидьякон то шел, то бежал, не замечая ничего кругом, у него было лишь одно желание, докопаться до самых глубин души своей и понять… понять, что движет ею. Он выбежал из города через Сен-Викторианские ворота и углубился в поле. В полном смятении он оглянулся на Париж. Вдалеке, словно огромная скала высился Собор Богоматери, который долгие годы был его защитой, опорой, его скорлупой, где он ощущал себя в безопасности от греха и искушения. Теперь же не мог он назвать его убежищем, теперь в глубине скорлупы поселился червь, который разъедал ее изнутри, сияя нестерпимым, немыслимым светом.
Священник вздрогнул, когда мысленно обежав такие знакомые лестницы и коридоры, воображение вытолкнуло его к двери кельи, за которой теплилась лампада пред образом той, кого он ныне почитал больше бога. Он вдруг подумал о безумии вечных обетов, о тщете целомудрия, науки, веры, добродетели, о ненужности бога! Со сладко-горьким чувством мучительного наслаждения архидьякон заглянул внутрь себя и голыми руками разворошил костер, который сжигал его. Он безжалостно разбросал угли, которые остались от веры, он разрыл яму в золе, оставшейся от науки и лишь огонь его любви продолжал гореть, наперекор всем земным законам.
Клод застонал от ревности, когда перед его внутренним взором, сквозь огонь проступил образ капитана, который оказался живуч, словно блудливый кот; который доволен и весел, что у него новая возлюбленная, и он ей с улыбкой показывал, как собирались повесить прежнюю. Как же он его ненавидел! В этот момент пламя внутри вспыхнуло адским синим светом от сожаления того, что Фролло не добил негодяя, когда его похотливые руки шарили по телу цыганки. Клод скрипнул зубами.
От капитана его мысли перенеслись к толпе, и тут огонь вспыхнул с утроенной силой. Его душила нечеловеческая ревность, разъедая внутренности и заставляя корчиться словно в агонии. Как? Как он допустил, чтобы вся эта толпа видела обожаемую им женщину водной сорочке, почти обнаженную? Как? Ярость заставила его заплакать, когда он представил себе, сколько нечистых взглядов скользнуло под распахнутый ворот ее рубахи! Он заметался по полю. Он должен был вернуться, он должен был упасть на колени, рвать на себе волосы, моля о прощении у той, которую обрек на позор и смерть. У той, которую он лишь трепетно осмелился бы пригубить, а обрек ее на всеобщее пиршество бесстыдного и извращенного наслаждения, которое черпали из ее чаши невинности и красоты, все те, кто стоял на площади в этот день. В порыве он схватился за крест, края распятия впились в раненую ладонь, и с глаз архидьякона будто спала пелена, до этого закрывающая солнечный свет.
«Я согласна!» - этот крик наполнил его живительной влагой, которая оросила пустыню, воздвигнутую в душе его сомнениями и ревностью. Она затопила остатки золы и пепла, не тронув лишь огонь любви, который разгорался все сильнее и сильнее.
Она согласна! От этой мысли отца Клода обуяла какая-то непонятная исступленная радость. Любой, встретивший бегущего по улице архидьякона с застывшей на бледном лице улыбкой, счел бы его сумасшедшим или одержимым. Но ему было уже все равно. Она согласна… Солнце скрылось за высокой Нельской башней, и священник словно волк, учуявший свою добычу, осторожно закружил по спирали, в середине которой была келья с лампадой.
Тем временем, пока архидьякон круг за кругом ломал ад в своей душе, и пытался создать на обломках его рай, Эсмеральда пришла в себя в башенной келье. Она внезапно ощутила сотрясение, подобное тому, которое среди ночи пробуждает пассажира судна, причалившего к берегу. Вместе с этим пробудились и ее воспоминания, начиная всплывать перед ней одно за другим. Она вспомнила, как, ища убежища, вбежала внутрь собора, возглас звонаря, Феба живого и невредимого, Феба, который разлюбил ее, руки священника и всепожирающий огонь в его глазах. И крик… Свой крик «Я согласна!» От этого воспоминания она зажмурилась и сжалась в комок, подтянув колени к подбородку и закрывшись простыней, словно ребенок, прячущийся под одеялом от кошмара.
Девушкой вдруг овладело какое-то странное и непонятное состояние, меж сном и явью, сродни дремоте. Мысли вяло плескались в голове, не вызывая ничего кроме равнодушия. Может быть она просто устала бояться или уже сходила с ума, но ее даже не пугал образ священника, рисуемый воспоминаниями, ей не хотелось к Фебу, который наверняка был уверен в ее виновности; смешной поэт тоже не вызвал ничего, даже усмешки, лишь легкий всполох надежды, что он позаботиться о малышке Джали. Мысль о том, что случится ночью, когда придет архидьякон, лишь уколола, подобно укусу комара и растворилась в океане равнодушия. Цыганка открыла глаза и, выглянула из-под простыни, ее взгляд приковало к себе слово, выцарапанное на стене, чуть левее держателя для факела. Девушка не поняла значения этого слова, но почему-то оно ее испугало, что-то дьявольское было в сочетании этих незнакомых букв и линиях, проведенных чье-то твердой и властной рукой. Эсмеральда закрыла глаза и замерла, подобно бабочке, прячущейся в листве от надвигающейся грозы. Постепенно келью начал заливать закатный пурпур, окрасивший стены и, превративший надпись ANAГKN в надпись, сделанную кровью…
Квазимодо продолжал кричать «Убежище» до тех пор, пока толпа, которой порядком надоело повторять одно и тоже, не потянулась в переулки, примыкающие к Соборной площади. Когда звонарь это заметил, он смолк и вернулся в собор за цыганкой, но зала была пуста. Словно собака, потерявшая след хозяина, горбун пробежался вдоль стен, заглянул за колонны, исследовал исповедальни и даже оглядел алтарь и хоры, но спасенная им плясунья исчезла.
Квазимодо на мгновение застыл возле двери, ведущей во внутренние помещения, нахмурил свой единственный глаз, вздохнул и скрылся за порогом. Он решил, что вероятно господин слышал его крики, нашел девушку и отвел ее в убежище, чтобы оставить ее там отдохнуть.
Взлетев по лестнице наверх, звонарь в нерешительности потоптался возле входа в убежище, и робко постучал. Ответа не последовало, хотя даже если он и был, то Квазимодо все равно бы не услышал. Он еще раз постучал в надежде на то, что дверь откроют, но ничего не изменилось. Тогда он сел на пол и, прислонившись щекой к шершавым доскам, заговорил:
- Я вас пугаю? Я очень уродлив, не правда ли? Поэтому вы боитесь открыть мне дверь? Но вы не глядите на меня, только слушайте. Днем оставайтесь здесь; ночью можете гулять по всему храму. Но ни днем, ни ночью не покидайте собора. Вы погибнете. Вас убьют, а я умру! Мне не зачем будет жить. Я… Я так страшен, а вы так прекрасны! Неужели я кажусь вам зверем? Но почему я не зверь. Быть может, вы смогли бы полюбить меня, как любят собаку. Или так, как вы любите свою козочку. Я глухой, я не слышу, отвечаете ли вы мне… Откройте дверь, дайте мне хоть какой-нибудь знак, что вы в безопасности, что вы там.
Так он просидел, разговаривая с дверью до тех пор, пока коридор не потонул в темноте. Тогда он растянулся на плитах пола, поперек входа и как сторожевой пес, положив свою обезображенную голову на руки, закрыл глаз.
3. Отчаяние Фролло.
Клоду стоило неимоверных усилий дождаться двенадцатого удара часов на ратуше. Подобно нечисти, просыпающейся в полночь, он скользнул за двери своей кельи, проник в монастырскую трапезную, завернул в белую тряпицу кусок хлеба и сыр и направился к своей пленнице.
Он прекрасно знал, где найти ключ от красных врат, соединяющих собор и монастырь, а ключ от башенной лестницы, как известно, всегда был при нем. Никем незамеченный, в полной темноте он приблизился к дверям своей лаборатории и, затаив дыхание, превратился в слух, из кельи не доносилось ни звука.
«Неужели она сбежала!» – вспыхнула в возбужденном мозгу абсурдная мысль. Он рывком распахнул дверь, бросил узелок на пол и дрожащими руками зажег светильник на столе. В неверном свете свечного пламени он разглядел Эсмеральду, которая, забившись в угол ложа, дрожала крупной дрожью и что-то бормотала. Она была рядом, она была жива, она была согласна… Клод решил не торопиться. Он загнал свою добычу в тупик, теперь он хотел получить от трапезы особенное, ни с чем не сравнимое удовольствие. Порой священник даже не мог понять, что его заставляет наполняться лавой, то, что плясунья была так близко, или то, что она была полностью в его власти.
Он поднял с пола узелок, разложил на столе еду.
- Поешь, я принес тебе хлеба, ты ведь голодна, - хрипловатый голос архидьякона нарушил тишину.
Девушка не шелохнулась.
- Не бойся меня, я не причиню тебе зла, - сказал Клод и сам себе не поверил. Была ли добром любовь, которая жгла его раскаленными щипцами, на это ответа у него не было. Он медленно приблизился к цыганке и опустился на колени перед ложем. Она, инстинктивно защищаясь, отодвинулась еще глубже в угол и подобрала колени к подбородку.
- Умоляю тебя, девушка, не бойся меня. Посмотри на меня. Посмотри пред тобою не палач, пред тобою преступник, молящий о пощаде. Пощади меня. Молю. Люби меня, красавица!
Цыганка молчала, сверкая бусинами испуганных глаз, из-под растрепавшихся волос. Клод взревел и, ударив кулаками по ложу, вскочил.
- Зачем же ты сказала, что согласна? – выкрикнул он, наклонившись к ней так, что их глаза встретились, - Зачем?
- Я не хотела умирать, - выронила плясунья и упрямо сжала губы.
- Безумец, - прошептал священник и отшатнулся от девушки, схватившись за голову, - безумец! Я поверил, что ты способна полюбить меня! Глупец! «Я не хотела умирать!» – передразнил он девушку, кружа по комнате, словно попавший в западню волк, - я позволил посеять надежду, которая упала на благодатную почву, дала ростки и корни, опутавшие мое сердце и усыпившие мой разум, подобно маковому соку.
Внезапно он остановился и бросился к девушке:
- Колдунья! Ты колдунья! Ты околдовала мое сердце и отвела глаза! – он осенил ее размашистым крестным знамением и, заскулив, сполз на пол, возле ног цыганки, - за что? За что ты мучаешь меня? Жестокая. Ты подобная ангелу, спустившемуся на землю, дабы наполнить жизнь мою светом, ты подобная дьяволу, пришедшему искусить меня и вогнать в ад. Кто ты? – глаза его сверкали безумным блеском, внутри них плескалось раскаленное озеро лавы. – Я люблю тебя! Люблю! Как никого и никогда в своей жизни не любил. Ты затмила все: веру, науку, мою любовь к брату, Квазимодо. Да, я люблю это уродливое существо, ты удивлена?
Его вопрос остался без ответа. Но Клод его и не ждал. Погрузившись в какие-то свои мысли, он шептал лишь ему понятные слова.
- Отчаяние… мне холодно… Я согласна! Наивец! Глупец! Безумец! Верующий, получивший доказательство своей веры, которое оказалось лишь шуткою викария… Люби меня, девушка! Мы уедем далеко. Мы уедем туда, где нас никто не найдет. Я буду рядом, я всю жизнь буду рядом. Мы будем любить друг друга вечность. Вечность блаженства и неги. Вечность…
- Делайте то, зачем пришли сюда, и отпустите меня, - холодный голос цыганки, подобно ведру ледяной воды, вывел священника из задумчивости.
- То зачем пришел? – повышая голос, повторил он, - то зачем пришел? Так получай же, жестокая!
Пелена исступленного желания захлестнула разум священника, он грубо схватил девушку за руки и бросил на ложе. Затем склонился и начал покрывать поцелуями ее лицо, шею, руки. Девушка, сжавшись, подобно туго закрученной пружине, зажмурилась, вцепившись руками в ткань сорочки так, что костяшки пальцев побелели. От каждого прикосновения священника она вздрагивала как от ударов бичом. По ее щекам заструились бессильные слезы. Похотливые ладони архидьякона скользили по ее телу, подобно крысам, путешествующим по ней, когда она находилась в тюрьме.
- Люби меня, - шептал он, распаляясь все больше и больше, и, не слыша сквозь удары сердца, которые отдавались в ушах, что цыганка шептала имя его соперника.
- Люби меня, умоляю…
- Феб, ты придешь, ты спасешь…
- Не молчи, ответь мне…
- Я верю, что ты любишь меня…
- Бей меня, сопротивляйся, но только не молчи! – выкрикнул архидьякон, голос его сорвался, лава плескалась через край. Внезапно, сердце его на мгновение замерло, и в тишине он услышал шепот:
- Феб, я люблю тебя! О, Феб…
Издав рев раненого зверя, Фролло, закусив до крови губу, выбежал вон, щелкнув замком.
Он бежал, словно безумный, ничего не видя кругом, петляя по замысловатым переходам и лестницам, забегая в тупики, пересекая галереи и пронзая анфилады. Ему казалось, что вот также внутри него по коридорам его тела, бегает его загнанная душа, и остается совсем чуть-чуть ей добежать до сердца, врезаться в него, чтобы он навсегда успокоился. Перед глазами его адскими пламенем, пылали буквы ненавистного имени «Феб», заставляя вонзать зубы все глубже и глубже в прокушенную губу. Но Клод не чувствовал физической боли, ибо боль душевная была в тысячи раз сильнее и нестерпимее.
Квазимодо не услышал, а скорее ощутил легкое сотрясение пола под чьими-то босыми ногами. Кто-то бежал по коридору и был либо пьян, либо не в себе. Он приподнял голову, вглядываясь в темноту, потом привстал, и зажег светильник. Из-за угла появилась фигура в белом, подобно привидению она скользнула вдоль стены и на руки изумленному звонарю упал его господин. Глаза его были закрыты, он тяжело дышал и был бледнее обычного, а по его подбородку текла кровь. Опустив архидьякона на пол, Квазимодо приподнял его голову, и положил себе на колено, потом неуклюже попытался стереть кровавую полосу. Его господин, мэтр и спаситель открыл глаза. Что-то незнакомое, необычное, непонятное было в его взгляде. Звонарь никогда его таким не видел. Клод отстранился от него, опираясь на стену, и заговорил, глядя своему приемному сыну в лицо. Он никогда с ним не разговаривал по душам, никогда не делился своими мыслями, он всегда был непоколебим и тверд, часто сравнивая себя со скалой, но сегодня, именно сейчас ему хотелось высказаться, выкричаться, достучаться до кого-нибудь, и неважно, что это был глухой звонарь. Его губы быстро шевелились в такт словам, а Квазимодо мотал головой, не понимая ни слова.
- Господин, я не понимаю вас, - тихонько произнес он.
Священник посмотрел на него, как на полоумного, и, медленно чеканя каждое слово, сказал:
- Цыганка любит капитана. Капитана, а не меня! – потом он вновь что-то забормотал, быстро шевеля губами.
Квазимодо нахмурился и тяжело вздохнул.
- Господин, где она?
Этим вопросом, он заставил архидьякона замолчать. Священник свел брови на переносице и тяжелым взглядом, посмотрел звонарю прямо в глаз, потом медленно и четко произнес:
- Она в убежище! Она моя! Моя!
После он грубо оттолкнул Квазимодо и, встав, скрылся в темноте.
Звонарь немного посидел, прокручивая в голове, только что увиденное и пришел к выводу, что если цыганка любит капитана, значит, и капитан любит цыганку, значит, он поможет Квазимодо высвободить ее из собора, подальше от мэтра. Он еще не совсем понял, почему нужно Эсмеральду вывезти подальше от мэтра, но сердце подсказывало, что нужно это сделать как можно скорее.
Клод ворвался в свою келью, подобно урагану. Он хлопнул дверью, сдернул с себя рясу, оставшись в одном подряснике, схватил плеть и громко, нараспев читая молитву очищения, принялся себя избивать, укрощая зов плоти, но лава покинула недра вулкана, ей не было пути обратно.
4. Отчаяние Квазимодо.
В полдень Квазимодо, еще не понимая, чего хочет, бродил по площади, пугая своим видом мирных парижан. Жизнь возле Собора шла своим чередом. Нищие просили милостыню, школяры бузили, торговцы торговали, стража несла свою службу, а в одном из домов явно готовились к одному из тех празднеств, которое предшествует свадьбе. Квазимодо обратил внимание, как туда прошло множество людей, но не заметил, чтобы кто-нибудь выходил оттуда. Временами на балконе дома появлялась группа молоденьких, красивых девушек, которые перешептывались друг с другом, вглядывались в дальний конец площади и покрывались прелестным румянцем.
Оживление в их ряды внесло появление блестящего кавалера в ослепительном мундире и доспехах, который, гарцуя, проезжал в глубине площади, приветствуя своей украшенной султаном шляпой девушек на балконе, чем вызвал новую бурю восторгов, румянца и шепота.
Квазимодо отловил, пробегавшего мимо мальчишку, который что-то вопил, размахивая руками, и сгребя его за грудки, спросил:
- Кто это?
Мальчишка так перепугался, что с трудом выдавил из себя, трясущимися губами, слово «капитан». Звонарю этого было достаточно, он осклабился улыбкой человека, разгадавшего загадку, и выронил обмочившегося юнца, который мышью шмыгнул в ближайший переулок и затерялся среди домов.
С обезьяним проворством, Квазимодо скользнул за мальчишкой и через мгновение оказался в дальнем углу площади, позади, упоенного вниманием дам, капитана.
- Эй, капитан! – крикнул он.
Феб остановился и оглянулся.
- Что тебе надо от меня бездельник? – спросил он, придавая своему лицу пренебрежительное выражение.
Квазимодо подскочил к офицеру, и смело взял под уздцы его лошадь.
- Вы должны поехать со мной, капитан, кому-то нужна ваша помощь.
- Клянусь Магометом, - проговорил Феб, - я где-то уже видел эту взъерошенную зловещую птицу! А ну-ка отпусти повод!
- Капитан, - продолжал глухой, - вы не желаете знать, кому нужна ваша помощь?
- Экий, ты прилипчивый, - крякнул досадливо Феб, которому все это начало порядком надоедать, - отпусти повод! Ну чего ты повис на морде моего скакуна?
Квазимодо, не собираясь отпускать повод, попытался повернуть лошадь в сторону переулка, ведущего к Собору.
- Да отстань ты от меня, остолоп! Лучше объясни, кому вдруг понадобилась моя помощь? – раздраженно выкрикнул капитан.
Звонарь внимательно проследил за движением его губ, улыбнулся и поспешно сказал:
- Она нужна женщине! Вы должны спасти женщину! – и с усилием добавил, - Женщину, которая вас любит!
- Вот шут гороховый! – воскликнул капитан, засмеявшись, - Он воображает, что я должен сломя голову бежать и спасать всех женщин, которые любят меня, или говорят, что любят! И с какой стати я должен спасать какую-то женщину, которую я даже не видел! Скажи той, что тебя прислала, что я женюсь и, чтобы она убиралась к черту!
- Послушайте, - воскликнул Квазимодо, уверенный, что этим словом он победит всякое сомнение капитана и заставит его помочь, - идемте, господин! Вы должны спасти цыганку, которую вы знаете!
Это слово действительно произвело сильное впечатление на Феба, но отнюдь не то, которого ожидал глухой. Лицо капитана исказилось какой-то только ему понятной не то тоской, не то ненавистью.
- Оставь меня, порождение сатаны! – воскликнул он, - а своей блудливой цыганской кошке передай, что я ничего не хочу о ней больше слышать! Я женюсь! Я никогда ее не любил! Она для меня ничто иное, как пустой звук! А теперь проваливай, и чтобы духу твоего больше здесь не было, урод!
Феб ударил его сапогом в грудь. Глаз Квазимодо засверкал. Он сделал движение, чтобы броситься на капитана, но сдержав себя, сказал:
- Ваше счастье, что кто-то вас любит! – он сделал ударение на слово «кто-то», отпустив уздечку.
Капитан, ругаясь, пришпорил коня, подъехав к дому Гондолорье, раздраженно бросил поводья слуге и скрылся внутри, громко хлопнув дверью. Квазимодо проводил его взглядом и сжал кулаки так, что хрустнули костяшки. Его распирала какая-то нечеловеческая ярость и если бы не образ цыганки перед глазам, он бы, не задумываясь, размозжил бы глупую, но столь красивую голову капитана о камни мостовой. Поняв, что помощи ждать не откуда, звонарь, подгоняемый собственной злостью, вбежал в собор, буквально взлетел по внутренней лестнице к дверям убежища и одним мощным ударом вынес двери кельи. Он вбежал внутрь, обшарил взглядом ложе, грубый стул, пол, окно и вдруг понял, что цыганки здесь нет, и никогда не было.
Звонарь устало опустился на пол и закрыл лицо руками. «Оказывается, нужно быть всего лишь красивым, чтобы тебя полюбили» – эта мысль неотступно, подобно жалящему скотину слепню преследовала его с того момента, как он увидел упоенного собственной неотразимостью капитана. Звонарь тяжело вздохнул и, сходив на кухню, раздобыл там глиняный кувшин, затем в келье причетника он взял хрустальную вазу с трещиной вдоль донышка, а на подставке для святых даров – чашу для причастия, изготовленную из латуни и покрытую черной эмалью. Все это и букетик цветов, сорванных в монастырском саду, он принес в убежище и создал на ложе что-то наподобие алтаря. Он налил в каждый из сосудов воды и опустил по цветку. В глиняном кувшине цветок через некоторое время расправил лепестки, поднял бутон и наполнился жизнью, в хрустальной вазе вода вытекла и растение повисло на ее крае, словно погибший на крепостной стене; а третий…,видимо, Квазимодо оставил для него слишком короткий стебель, то ли чаша была слишком глубокая, но цветок утонул. Было ли все это исполнено какого-то глубоко смысла, знаком, посланным с неба или просто случайностью, Квазимодо не знал, он лишь грустно смотрел на глиняный кувшин, а в голове его крутилась одна и та же мысль «Достаточно быть всего лишь красивым, чтобы тебя любили».
5. Отчаяние Жеана.
Клод Фролло, архидьякон Собора Парижской богоматери, на следующий день после чудесного спасения, приговоренной к повешению, цыганки, не вышел ни к заутрене, ни к обедне. К нему стучались трижды, но не получив ответа, решили, что он занемог. И это была правда. Он так и не сомкнул глаз, с того мгновения как столкнулся со своим приемным сыном в коридоре. Клод провел все эти часы, прижавшись лицом к оконному стеклу в надежде погасить ярость, кипевшую в его крови. Если бы к этому чувству еще не было примешана обида, жгучая словно молодая крапива, может быть он бы и совладал с бушующей лавой, но вулкан клокотал уже вне его воли. В таком положении он встретил рассвет, минул полдень, а он все еще стоял, пожирая глазами дверь в свою лабораторию за которой была заперта та, чье имя стало для него блаженством и проклятием.
Когда солнце начало свой путь к закату, в дверь его кельи еще раз постучали.
- Кто там? – сухо бросил священник.
- Братец, - из-за двери раздался робкий голос Жеана, - я пришел повидать вас.
Архидьякон хотел сперва прогнать его, но легкое прикосновение какого-то давно забытого чувства, заставило его отворить дверь.
- Дальше что?
- Братец, - продолжил Жеан, улыбнувшись своей задорной улыбкой, которая не раз проясняла мрачную физиономию священника, но сегодня была бессильна, перед туманом сгустившимся в его душе, - вы так добры ко мне и даете такие благие советы, что я постоянно возвращаюсь к вам.
- Еще что?
- Увы, братец, вы были совершенно правы, когда говорили мне: Жеан! Жеан! Cessat doctorum doctrina discipulorum disciplina (Иссякает ученость ученых, послушание учеников). Жеан будь благоразумен, Жеан учись, Жеан не отлучайся на ночь из коллежа без уважительных причин и без разрешения наставника…
- Ну и что же? – прервал его словоизлияния архидьякон и взглянул так, что школяр невольно мысленно перекрестился.
- Брат мой, - вдруг заголосил он, падая на колени, - перед вами преступник, грешник, негодяй, развратник, чудовище! Мой дорогой брат, Жеан все ваши советы превратил в солому и навоз, он попрал их ногами. Я жестоко за это наказан, и господь бог совершенно прав. Пока у меня были деньги, я кутил, безумствовал, вел разгульную жизнь! И вот! Прощайте все! Я пью одну воду, я продал последнюю простынь, моя обувь прохудилась, девчонки надо мною смеются, меня терзают кредиторы и совесть.
- Вывод? – спросил священник.
- Дражайший брат мой, я очень желал бы вернуться к праведной жизни! Я пришел к вам с сокрушенным сердцем. Я грешник…
Архидьякон не дал ему договорить. Он внезапно сгреб школяра за грудки и, приблизив его лицо к своему, прошипел лишь только ему понятную фразу:
- Ты грешник? – он вдруг хихикнул, - ты грешник? Да знаешь ли ты, что такое грех…
Потом он оттолкнул от себя ничего не понимающего Жеана и бросил:
- Говори, что тебе надо и убирайся.
Школяр выдохнул и, честно глядя в глаза брата, сказал.
- Мне крайне нужно немного денег, и я обращаюсь к вам, братец, с сердцем, полным раскаяния.
- И это все?
- Да, - ответил школяр. – Немного денег.
- У меня их нет.
Тогда школяр с серьезным и вместе решительным видом ответил:
- В таком случае, братец, хоть мне и очень прискорбно, но я должен вам сказать, что другие мне делают выгодные предложения. Вы не желаете дать мне денег? Нет? В таком случае я становлюсь бродягой.
Произнося это ужасное слово, он принял позу Аякса, ожидающего, что его поразит молния.
Архидьякон холодно ответил:
- Как пожелаешь.
Жеан озадаченно приподнял бровь, и гордо вскину голову, отвесил Клоду шутовской поклон и развернулся к выходу.
Фролло скрипнул зубами, рывков оторвал от пояса кошель и со всей силы на которую был способен, швырнул его в спину Жеана:
- Убирайся к дьяволу! – крикнул он, когда школяр, потирая ушибленное плечо, поднял туго набитый мешочек, - Это последние деньги, которые ты получаешь от меня! И больше никогда не приходи сюда! Иначе, я прокляну тебя!
Жеан хмыкнул, пожал плечами, спрятал кошель за пазуху и насвистывая, спустился с монастырской лестницы.
6. Она моя!
Разозленный просьбой брата, Клод метался по келье, опрокидывая стулья, и сбрасывая с полок свитки и книги. Он столько лет, столько длинных, благословенных лет потратил на брата! Он так любил его, так холил, лелеял, окружал заботой и вниманием, дарил свою теплоту, делил с ним свои горести и что получил взамен? Лишенные сострадания и любви просьбы о деньгах! Он ни разу не подошел к нему с просьбой о ласке, с желанием побеседовать на темы, волнующие его, лишь эта проклятая жажда денег! Клод остановился, посмотрел на погром, который учинил и тяжело вздохнул. «Неужели это все, кого я любил? Квазимодо! Квазимодо!» – эта мысль погнала священника на колокольню. Увы, звонаря нигде не было. Фролло обыскал его келью, звонницу, но приемного сына не нашел. Ноги сами понесли его к убежищу. Он не мог объяснить, как он понял, что Квазимодо там, но доведенный до отчаяния мозг стал обладать какой-то интуицией, граничащей с nefas.
Архидьякон возник на пороге убежища бесшумно, даже если бы Квазимодо мог слышать, он бы все равно не понял, что сзади него кто-то находится, его внимание было поглощено тремя сосудами, которым он пел странную, лишенную рифмы, печальную песню.
Не гляди на лицо, девушка,
А загляни в сердце,
В спелом яблоке,
Может жить червь.
Красота совершенна
Она всемогуща,
Полной жизнью живет одна красота.
Ворон только днем летает,
Совы летают лишь ночью,
Лебедь день и ночь летает…
У песни был странный ритм, и слова, граничащие с иносказанием, что священник вдруг смутно почувствовал, исходящую от нее опасность. Внезапно, как вспышка молнии наступило прозрение, принеся с собой ревность, на которую он никогда не считал себя способным, - ревность, которая заставила его покраснеть от стыда и унижения. «Пусть бы еще капитан, но он!» Мысль эта потрясла его.
Он ринулся к ложу, как коршун и, ошеломив Квазимодо своим внезапным появлением, махнул рукой. Глиняный кувшин отлетел в стену и разбился там, похоронив под черепками цветок, хрустальная ваза опрокинулась на бок и рассыпалась, а чаша для причастия лишь покачнулась и вновь твердо встала на место, вызвав на лице архидьякона торжествующую улыбку. Он повернулся в сторону звонаря.
- Разве нужны еще какие-то доказательства? Она моя! Моя! И только моя! – выкрикнул он, дробя каждое слово.
Квазимодо вздохнул и едва слышно произнес:
- Вы погубите ее, господин.
- Я спасу ее! – возразил Клод и, хлопнув дверью, покинул келью.
Он быстро шел по коридору, почти бежал. Нельзя было оставлять цыганку в Соборе, здесь становилось слишком опасно. Он увезет ее далеко, туда, где их никто не найдет, где призраки капитана и звонаря, растворяться в их взаимном счастье и любви, где она будет принадлежать только ему. Мысли священника вернулись в то благодатное русло, именуемой мечтами, которые разгладили морщины на его лице и вызвали благостную улыбку на губах. Да! Да! Он увезет ее! Сегодня же ночью, и там он добьется ее любви, он сделает все возможное, чтобы прелестная плясунья полюбила его и подарила ему ту толику человеческого счастья, которую он выстрадал. Он вымолит прощение, за то, что подверг ее жизнь опасности, что отдал ее полураздетую в жестокие руки палачей, за тот позор на соборной площади во время покаяния. Она поймет, она не может не понять его, ведь все это он сделал во имя любви.
Погруженный в сладкие дремотные чары мечты, он вернулся в келью, запер дверь и прилег. Его немного знобило, руки похолодели, а сердце билось учащенно и неровно. Клод закрыл глаза, лодку его воображения подхватило течение сна. Священник уснул.
7. О том, как опасно исповедоваться гаргульям.
Когда Фролло его покинул, Квазимодо еще некоторое время посидел возле разоренного алтаря, потом осторожно собрал все осколки, оставшиеся от глиняного кувшина и покинул убежище. Он взобрался на самый верх собора, туда, где жили лишь голуби, да его верные друзья гаргульи. Положив перед одним из уродливых изваяний черепки, он вновь запел ту странную песню, которая вызвала недовольство его господина. На небе, будто в ответ на его печаль, очень быстро начали сгущаться серые, тяжелые тучи, предвестники грозы, но Квазимодо ничего не замечал, кроме безжизненных, равнодушных глаз его слушательницы, показывающей миру свой шершавый каменный язык. Неясная, сосущая подобно пиявке тревога сжимала сердце звонаря. Он сам не мог понять, откуда взялось это ощущение, быть может от бессилия, что он так и не спас цыганку, вырвав ее из лап палачей, но отдав в руки еще большей опасности.
Эсмеральда сначала сочла за бред, странную, тягучую песню из стихов без рифмы, которую пел густой, чуть хрипловатый голос. Она закрыла уши руками, силясь прогнать наваждение, потом отняла их от головы, песня не прекращалась. Волна надежды холодным дождем окатила несчастную цыганку, она вскочила с ложа и подбежала к окну. Увы, оно было направлено на Гревскую площадь, посередине которой, призывно помахивая веревочной рукой, высилась виселица, голос же раздавался откуда-то справа.
Словно утопающий, хватающийся за соломинку, девушка набрала в грудь воздуха и закричала, высунув из окна руку, насколько это было возможно.
- Помогите! Умоляю! Во имя милосердия! Я здесь!
Невидимый певец не то, что не прервал своей песни, он даже не споткнулся, исполняя ее. Цыганке вдруг показался этот голос смутно знакомым.
Убежище не всегда бывает спасением,
Мечта, не всегда является сном…
Выводил голос и девушка поняла, кто это.
- Квазимодо! – закричала она радостно, - я здесь! Квазимодо! Спаси меня! Помоги мне! Ты же друг! Квазимодо!
Увы, цыганке было невдомек, что звонарь был глух. Она кричала до тех пор, пока не выбилась из сил. Устало скользнув вдоль стены под окном, она обхватила колени руками и беззвучно заплакала. Она так и не смогла понять, почему звонарь не откликнулся. Неужели он заодно с этим черным человеком? Она так устала, она так хотела домой, столько несчастий было перенесено, сколько еще нужно было стерпеть, чтобы выбраться отсюда. Неужели она никому не нужна? Феб, о Феб, милый, красивый, любимый Феб, почему ты покинул меня в эти страшные дни? Не пришел, не спас…
Ее мысли прервал все тот же хрипловатый голос, который теперь не пел, а просто говорил и, судя по тому, какой он был мягкий и грустный, звонарь жаловался кому-то на несчастную судьбу.
- Я думал, что он поможет! – вздохнул Квазимодо, - я искал его. Долго искал и нашел. Он был так красив на своем белом коне, в новом мундире и сияющих доспехах, он был так смел и горд, махая шляпой, что я был уверен, что он поможет.
При этом описании, сердце цыганки забилось часто-часто, догадка озарила ее прелестную головку, а на щеках заиграл румянец гордости. Слезы мгновенно высохли, она поднялась к окну и превратилась в слух, замирая от любви и нежности.
- Я сказал, что ей – голос сделал ударение на «ей», - нужна его помощь. Я думал, что он тут же поскачет со мной, ворвется в собор и освободит ее. Я даже был готов отдать ее ему, только бы видеть, что она счастлива. Но он…
Квазимодо вдруг вспомнил выражение лица капитана, и, нахмурив брови, сжал кулаки.
- Но он сказал, что он жениться. Что он больше не любит цыганку! Что он ее никогда не любил!
Последние два слова звонарь выкрикнул, словно они душили его, мешая дышать.
Для бедняжки Эсмеральды, они явились теми последними каплями в струе воды, которая точила многие годы камень и наконец-то добилась того, что он треснул. Глаза девушки мгновенно увлажнились, горло перехватило какой-то невероятной по боли силой, она отбежала от окна и, рухнув на ложе, разрыдалась. Она стонала и кричала, каталась по ложу, сжав голову руками, выла, размазывая по лицу слезы и в тот момент ей казалось, что нет горя большего в мире, чем то, что обрушилось на нее подобно каменной глыбе и придавило парящую душу к земле. Феб, ее солнце, ее жизнь, больше не любил ее, он отказался от нее, предпочтя другую девушку. Конечно же, ведь она недостойна его. Она уличная плясунья, а он блестящий офицер, дворянин. Да и как он мог не разлюбить ее, когда вероятно слышал, как она кричала эти трижды проклятые слова «Я согласна»! Она, только она во всем виновата. Это господь покарал ее за неверность, за ее слабость. Лучше бы она умерла, лучше бы она позволила казнить себя, но только не узнать никогда, что Феб разлюбил ее. Все новые и новые рыдания сотрясали ее тело, ввергая душу ее и сознание в пучину отчаяния и горя.
Клод проснулся внезапно, сел на ложе и провел рукой по лбу. Он был горячим. В келье было темно, а за окном бушевала настоящая буря, упругие струи дождя, долбились в оконное стекло, временами освещаясь всполохами зарниц. Подойдя к кувшину с водой, священник ополоснул горящее лицо и, жадно приникнув к его краю, опустошил его крупными глотками. «Сегодня же на рассвете мы уедем, главное, чтобы закончилась гроза, хотя какое теперь это имеет значение. Надо предупредить девушку, чтобы она была готова», - подумал Клод и выбрал из своих одеяний белую накидку. Приложив к себе, он решил, что цыганке она будет длинновата, зато надежно защитит ее от дождя. Взяв светильник, он перекинул одежду через плечо и направился в лабораторию.
Когда ничего не подозревающий священник открыл дверь кельи, он был смят, раздавлен, ошарашен тем, что рыдающая цыганка кинулась ему на шею, бормоча что-то сквозь рыдания. Архидьякон на мгновение растерялся, но тут же взял себя в руки и, прижимая девушку к себе одной рукой, запер дверь.
- Что случилось? – как можно ласковее спросил он, чувствуя, как лава начала закипать внутри него.
- Он не любит меня, - рыдала девушка, - не любит. Как болит сердце. Это невыносимо. Я.. я во всем виновата. Я предала его…
Клод понял о чем идет речь, ему хотелось успокоить, прижать девушку к сердцу, как дочь, но самообладание покинуло его. Она была настолько близка, насколько это было вообще возможно, ее разгоряченное рыданиями лицо, касалось его шеи, дыхание обжигало щеки, а сквозь ткань сорочки руки ощущали все изгибы божественного тела.
Фролло зашептал в ответ какую-то ерунду, которой свойственно успокаивать плачущих детей, а руки его заскользили по ее талии и бедрам, дюйм за дюймом исследуя этот невинный сосуд.
Эсмеральда настолько погрузилась в свое горе, что ничего не замечала, ей хотелось лишь выплакаться, выкричаться, рассказать о боли, что душила ее, ей хотелось, чтобы ее просто пожалели.
Архидьякон приподнял за подбородок ее заплаканное личико и, глядя на нее глазами полными любви и нежности, прикоснулся своими губами к ее. Судорога прошла по его телу, покачнув чашу с раскаленной лавой. Этот поцелуй, подобно удару железа о железо в полной тишине, отрезвил цыганку. Она вздрогнула, слезы мгновенно высохли на ее щеках, а руки скользнули прочь с шеи священника.
- Уйди прочь, чудовище! Уйди! – вдруг заговорила она дрожащим и низким от гнева и ужаса голосом, - Отпусти меня!
- Сжалься, сжалься! – зашептал архидьякон, целуя ее плечи и обнимая еще крепче.
Девушка двумя руками схватила его за голову и постаралась отдалить от себя его поцелуи.
- Сжалься! Умоляю! – повторил несчастный, - Если бы ты знала, как велика моя любовь к тебе, какое пламя бушует в моей груди! Это расплавленный свинец, лава, покинувшая недра вулкана, тысяча ножей в сердце!
- Пусти меня! – вне себя крикнула цыганка. – Я укушу тебя!
Клод отпустил девушку.
- Кусай, бей меня, унижай, делай что хочешь! Но я умоляю тебя, подари мне хоть немного своей любви! Умоляю!
Девушка, тяжело дыша, пятилась в сторону от распаленного священника, ее рука шарила в воздухе ища что-нибудь, что могло бы ей помочь, но пальцы хватали лишь пустоту.
- Убийца! – вдруг выкрикнула она, - это ты во всем виноват! В том, что Феб разлюбил меня! Посмотри твои губы в крови, твои руки в крови, ты убийца! Убийца! Убийца!
Эти слова заставили гореть лицо архидьякона, словно от пощечин.
- Пора с этим покончить! – хрипло сказал он, скрипнув зубами и опалив девушку взором человека перешедшего грань. Лава потекла наружу, затопив все кругом, архидьякон бросился на цыганку, повалив ее на ложе.
Квазимодо бесновался на колокольне, не в силах понять, что за предчувствия терзают его душу. Что-то страшное происходило сейчас в любимых им с детства стенах, но он не мог понять что. Ему вдруг стало противно и одиноко находится среди своих колоколов, которые он боготворил. Неведомое волнение достигло своего пика, причинив ему почти осязаемую боль. Звонарь, не вынеся больше метаний, запрыгнул на большую Мари и короткими сильными рывками начал раскачивать колокол.
- НЕЕЕЕЕЕЕЕЕЕЕЕЕЕТ! – крик отчаяния, стыда, боли прорезал тишину башенной кельи, слился с первым ударом большой Мари и потонул в грохоте грома, который разорвал небо над Парижем. Цыганка, словно раненая птица, билась в руках архидьякона, но он уже ничего не мог с собой поделать. Его разум заволокла розовая пелена кипящей крови, его ушам был доступен только один звук, звук сердца бьющегося с невероятной скоростью, перед его глазами застыло единственное видение бледного ангельского лица с чуть приоткрытым в удивлении ртом. Лава поднималась все выше и выше, достигла шеи, носа, глаз, сомкнулась над головой. Вулкан взорвался.
- ДАААААААААААААА! – крик победы, жажды жизни, восторга перекрыл гром и слился с ударом большой Мари на колокольне. Цыганка потеряла сознание.
На ратуше пробило полночь. Архидьякон приподнялся на локте и окинул взглядом, как ему показалось, спящую девушку. Улыбка тронула его губы, а потом ему вдруг стало смешно. Смешно, что он стал первым, он – архидьякон собора Парижской богоматери, ярый ревнитель целомудрия, женоненавистник, поборник веры; несчастный, выстрадавший свою любовь потом и кровью, ночными кошмарами и безумием, а не напыщенный франт в блестящем мундире. Священником овладело чувство мужчины-победителя, который оставил далеко позади своих соперников, и стал первым.
Он нежно провел рукой по щеке Эсмеральды и не в силах сдержаться зарылся лицом в ее разметавшиеся пряди. Смесь счастья, восторга и покоя забурлила в его крови, он зажмурился подобно коту, нежащемуся в теплых лучах весеннего солнца, и вдохнул запах ее волос. Вдруг он вскочил и внимательно посмотрел в лицо девушки, оно было так бледно, так беззащитно, что Клод вдруг испытал жгучее раскаяние, на какое только был способен.
- Я спасу тебя, - прошептал он, - я увезу тебя, далеко, мы будем там счастливы.
Он встал, собрал одежду, быстро оделся и, заперев келью, скрылся в темноте. С другой стороны коридора появилась бесшумная, взъерошенная тень, которая хромая приблизилась к двери и села на холодные плиты пола. Тоска отпустила сердце Квазимодо, непонятное волнение улеглось, но теперь он точно знал, чем оно было вызвано, от осознания этого он зажмурился, а из его единственного глаза скользнула крупная слеза.
Книга десятая.
1. О том, как опасно держать в доме козу.
Архидьякон через потайную дверь в стене, покинул монастырь и направился в сторону Двора чудес. Он с самого начала знал, кто поможет ему вместе с цыганкой бежать из Парижа и где его искать. Плащ Клода мгновенно намок под косыми холодными струями дождя, но священник не обратил на это никакого внимания. Главным было то, что внутри его истерзанного я, на месте взорвавшегося вулкана теперь бил животворный источник, заставляющий его наполняться счастьем и улыбаться лишь ему одному понятным мыслям и чувствам. Он больше не хотел сдерживать свои мечты и с наслаждением отдался их всепоглощающим чарам. Среди завесы дождя, священнику пригрезился маленький домик, в провинции, среди полей, засеянных пшеницей, с резными ступенями, цыганка, стоящая возле дверей и обнимающая двух прелестных малышей, вцепившихся в ее юбку. Его малышей… От этой мысли отца Клода бросило в жар, а во рту пересохло, он остановился и провел рукой по глазам, отгоняя наваждение, таким оно было ярким. Потом архидьякон снял капюшон и подставил под дождь пылающее лицо, ловя ртом крупные юркие капли. Голова закружилась, пляшущая в темноте мостовая, заставила опереться на мокрую стену какого-то дома.
-Тяжела десница твоя, Господи, - прошептал священник, глубоко дыша и пытаясь справиться с головокружением, - отпусти меня, Господи, зачем тебе священник вероотступник, отпусти меня…
Но небо было глухо к словам архидьякона, продолжая изливать на землю потоки воды.
В ту самую минуту, как Квазимодо внес смуту в толпу и отвлек на себя внимание, Пьер Гренгуар не долго думая, пробрался к повозке, на которой везли преступницу, и разумно полагая, что цыганке в соборе козочка не нужна, вынес бедное животное за пределы соборной площади. Как законный супруг Эсмеральды, повенчанный по всем правилам Двора чудес, он также справедливо рассудил, что каморка, где он проживал с ней теперь его. Туда то он и отнес Джали, которая, узнав поэта, прижалась к нему своей белой головкой, увенчанной позолоченными рожками и перестала дрожать.
- Красавица моя, - причитал Гренгуар, заботливо развязывая путы, которыми были стянуты копытца его любимицы, - разве можно так обращаться с животными, варвары недостойные и волоска из твоей белоснежной шерстки.
Потом он налил ей немного молока, покрошил туда хлебный мякиш и долго с умилением наблюдал, как тонконогое животное, грациозно вылавливает из миски кусочки хлеба и поглощает их с видом богини из греческих сказаний.
Под вечер Пьер узнал, что его жена в безопасности, благодаря находчивости звонаря. Он не мог себе сказать, что воспринял это с какой-то особенной радостью, но, тем не менее, сердце у него было доброе, посему он просто успокоился относительно цыганки и сосредоточил все свое внимание на Джали.
Увы, прожил в благости поэт недолго: лишь ночь и весь следующий день. Под вечер разразилась страшная гроза, которая после полуночи сменилась холодным, нудным дождем. Пьер с удовольствием поужинал остатками хлеба и вина, которые были им честно заработаны, и собрался уже удалиться спать, как в дверь постучали. Испуганный поздним визитом поэт осторожно открыл дверь. На пороге возникла черная фигура в мокром плаще, Гренгуар впал в замешательство, и чуть не лишился дара речи. Но незнакомец поспешил его успокоить, сняв с головы капюшон.
- Учитель… - выдохнул, мгновенно порозовевший поэт.
- Доброй ночи, мэтр Пьер. Вы позволите нарушить ваш покой?
- Конечно. Как вам удалось найти меня, учитель? – вдруг засуетился поэт и плотно закрыл дверь в соседнюю комнату.
- Как ваше здоровье, мэтр Пьер? – глухо спросил архидьякон, не обратив внимания на вопрос поэта.
- Мое здоровье? – ответил Гренгуар, к которому вновь вернулась болтливость, - Э! Да ни то ни се, а впрочем, недурно! Я знаю меру всему. Помните учитель? По словам Гиппократа, секрет вечного здоровья Id est: cibi, potus, venus, omnia moderata sint (А именно: в пище, в питье, во сне, в любви – во всем воздержание).
- Значит, вас ничего не тревожит, мэтр Пьер? - снова заговорил священник, пройдя к огню и протягивая к нему свои тонкие жилистые пальцы.
- Ей-богу, нет, учитель! И судя по блеску в ваших глазах, у вас тоже все хорошо, - улыбнулся Гренгуар.
Клод бросил на поэта настороженный взгляд, но лицо Пьера было настолько наивно и открыто, что подозрения священника сразу же улеглись.
- Что же привело вас ко мне в столь поздний час?
- Я пришел к вам с просьбой, мэтр Гренгуар.
- Учитель, я… - поэт растерялся, - я польщен доверием вашим и весь внимании.
- Куда вы девали маленькую цыганскую плясунью? – вдруг спросил архидьякон.
- Эсмеральду? – оторопев от подобного вопроса, переспросил поэт.
- Кажется, она была вашей женой?
- Да, нас повенчали разбитой кружкой на четыре года. Кстати, - добавил Гренгуар, не без лукавства глядя на священника, - вы все еще помните о ней?
- А вы о ней больше не думаете?
- Отчего же, - лицо Пьера приобрело мечтательное выражение, - но больше я думаю о ее маленькой белой козочке. Она так хороша.
- Коза это бесовское животное! Пособник дьявола!
- Что вы учитель! – воскликнул испуганный поэт, - вы просто совсем не знаете Джали!
- Кажется, цыганка, спасла вам жизнь, - меняя тему разговора, сказал священник.
- Спасла…
- Что же с ней стало?
- Она укрылась в Соборе Парижской богоматери и она там в безопасности, мэтр, – удивился Пьер, - кому как не вам знать об этом?
- Да, укрылась, - сказал архидьякон, и легкая улыбка коснулась его бледных губ, - так вот суть моей просьбы: я хочу, чтобы вы помогли мне вывезти ее из собора. Вы знаете, что церковь день и ночь охраняют. Оттуда никого не выпускают. Посему, вы добудете лодку, на рассвете подплывете к восточной части Ситэ, к мысу Терэн, там я буду ждать вас вместе с вашей женой, и вы перевезете нас на другой берег.
- Простите, учитель, но я не могу понять, с какой стати вы принимаете участие в судьбе моей супруги? – делая ударение на слове «вы» спросил поэт.
- Господь учил быть милосердным! – бросил архидьякон, разубедив своим тоном задавать еще какие-то вопросы.
Пьер задумался. Нет, конечно, он был не против того, чтобы проявить милосердие и спасти цыганку, но… Вот это «но» не давало ему покоя.
- Но это опасно, учитель, а быть повешенным мне вовсе не хочется.
- Опасно, - согласился Фролло, - но цыганка спасла вам жизнь. Вы лишь уплатите свой долг.
- У меня много других долгов, которых я не плачу!
- Мэтр Пьер, это необходимо.
Гренгуар задумался.
- Нет, учитель, я не готов так рисковать.
Казалось, Фролло ждал этих слов, он недобро улыбнулся и сказал:
- Я заплачу.
Пьер упорствовал:
- Нет, учитель, я не хочу быть повешенным!
В этот момент случилось то, чего не ожидал ни Гренгуар, ни тем более архидьякон. Из соседней комнаты раздалось нежное блеяние. Пьер побледнел, лицо же Клода озарилось торжествующей улыбкой.
- Moderato sint (воздержание во всем)? – вопросительно ласково сказал Фролло, - если вы не поможете мне, мэтр Пьер, я предам анафеме вашу козу и вас.
Поэт бессильно опустил руки.
- Так я буду вас ждать в условленном месте, - выходя уточнил архидьякон и скрылся за дверью.
- Вот дьявол, - пробормотал Пьер Гренгуар, - ну ничего. Если мы люди маленькие, отсюда еще не следует, что мы боимся больших дел. Трясогузки, славки и каменки, говорят, перелетают через океан.
Священник покинул Двор чудес в некотором смятении. Его грудь теснили предчувствия и отнюдь не радостного толка. Он поспешил в собор. Дождь закончился, ветер разогнал тучи, окропив черное небо капельками звезд, сияющих в свете луны, словно драгоценные камни.
2. Рок.
Цыганка очнулась от сильной и жгущей боли где-то внутри живота. Застонав, она повернулась на бок и подтянула колени к подбородку. Ничего не изменилось, не рухнули небеса, карая человека сотворившего с ней это, не распахнулась дверь, и в келью не вбежал прекрасный Феб с саблей наголо и не зарубил негодяя. Ничего не изменилось, ничего… Потому что она сама виновата. Она сама крикнула «Я согласна!». Она сама отдала себя в эти похотливые горячие руки. При этом воспоминании девушку бросило в жар, а острая смесь стыда и отвращения накрыла подобно волне. Она попыталась отогнать эти видения, но память с упорством реки, размывающей дамбу, возвращала ее к произошедшему. Девушке стало трудно дышать.
Она привстала на ложе и обхватила себя руками. Оказалось, что она совершенно нага. Испуганно скрестив руки на груди, цыганка вздрогнула, и ее взгляд заметался в поисках сорочки. Ее нигде не было, тогда девушка завернулась в простынь и, превозмогая боль, встала. С шеи соскользнула ладанка, и посыпались зерна лавра, покинувшие порванную бечевку. Они падали на пол едва слышно, но Эсмеральде показалось, что они грохочут подобно камням, срывающимся с огромной высоты. «Это знак моего грехопадения. Святая Мария, я боле не найду матушки свой, ибо грешна» - мелькнула мысль.
Пляшущее пламя светильника вырвало из темноты ее бледное лицо с глубокими синими кругами под глазами, а по стенам заплясали страшные и странные тени. Девушка заметалась в их адском хороводе. В причудливой игре света и мрака, ей виделся Феб, гарцующий на коне и тогда ее лицо осеняла грустная улыбка; Квазимодо и лицо ее становилось жалостливым; тень Гренгуара вызывала ту самую гримаску, коей так восхищался поэт. Внезапно порыв ветра пригнул язычок пламени и все тени смешались в одну огромную, закрывающую собой все и похожую на фигуру в черной сутане.
- Священник! – простонала девушка, и по ее телу прошла дрожь. Слез больше не было, лишь холодная решимость и ровный ход мыслей. Взгляд ее остановился на надписи ANAГKN, на держателе для факела, потом скользнул на веревку, которой были связаны ее запястья и так опрометчиво брошенную священником.
- Я не хочу жить, - прошептала она, хватая веревку, словно ядовитую змею.
Квазимодо просидел возле двери довольно долго, даже начал дремать. Вдруг его сердце пронзила внезапная и совершенно незнакомая боль. Звонарь вскочил, прислушиваясь к себе, и чуть не рухнул без сознания, боль была нестерпима настолько, насколько это вообще возможно. Издав глухой, исполненный тоски стон, Квазимодо сорвался с места и метнулся к колоколам, свято веря, что там его спасение. Он упал на тюфяк, заменяющий ему постель и замер с широко открытым глазом. Перед его внутренним взором, словно перед смертью замелькали картины прошлого, такого далекого и, как оказалось счастливого, несмотря ни на что. Звонарь вдруг вспомнил тот ужасный день, когда был привязан к позорному столбу и его мучила нестерпимая жажда и цыганка, подобно ангелу, спустившемуся с небес, напоила беднягу, хотя он видел, как она его боялась. Затем память его перенесла на Соборную площадь, где облитая солнцем, девушка плясала провансальскую сарабанду, подбрасывая в воздух бубен, а когда она его ловила, то ловко вертела на кончике пальца и улыбалась…
Новый взрыв боли в самом сердце сотряс тело несчастного горбуна и заставил его заскрежетать зубами. Ему вдруг не хватило воздуха, словно невидимая веревка перехватила его горло и сжимала, сжимала, сжимала, лишая последних сил. Квазимодо показалось, что он умирает.
Предчувствие какой-то неотвратимо надвигающейся беды, гнало Клода к Собору. Пронизывающий ветер выстудил его мокрый плащ, но священник этого не замечал, его глаза были прикованы к светящемуся окошку его секретной кельи, где его ждала Эсмеральда. Эсмеральда… Архидьякон не заметил, как произнес ее имя вслух, проверяя каждую букву на вкус. Ее имя пахло мятой и вереском, прогретыми на солнце. Мысли священника вернулись к произошедшему совсем недавно, так недавно, что он еще не успел забыть вкус ее губ и запах ее кожи. Клод вдруг остановился, поняв, что воспоминания сии не вызывают больше в нем звериного желания, нет кипящей лавы внутри, нет вулкана, лишь источник живой воды, переполняющий его нежностью и счастьем.
На ратуше пробило три. Удары колокола вывели его из дремотных оков мечты. «Времени мало, нужно торопиться», - подумал Клод. Он исследовал мыс Тэрен, отпер заднюю дверцу монастыря, проверил, не скрипит ли она, потом вернулся в собор через главный вход, вбежал к себе в келью, бросился к сундуку, затем к столу, перерыл заваленный бумагами стол, затем уронил подставку для свечей, и ощутил, что непонятное беспокойство не отпускает его.
Он сбросил мокрый плащ и кинулся к своему логову. Священник не взял с собой светильник, полная луна освещала мокрую открытую галерею, ведущую в башню. Клод настолько погрузился в себя, ища причину этого внезапного беспокойства, что не заметил, как одна из гаргулий вдруг зашевелилась, и ему на встречу вышел Квазимодо. Архидьякон попросту врезался в него и лишь после остановился.
Раздраженно махнув рукой, он дал понять, что ему некогда и оторопел, когда звонарь схватил его за запястье и притянул к себе. Его единственный глаз был полон скорби и печали.
- Не ходите туда, господин, - пророкотал горбун, и его лицо приобрело умоляющее выражение.
- Оставь меня! – возмущенной выкрикнул Фролло, вырывая руку из цепких пальцев звонаря.
- Я умоляю вас, не ходите к ней, господин! – Квазимодо упал на колени и попытался удержать священника за сутану.
- Да что с тобой?
- Не стоит вам это видеть, господин мой, там, случилось страшное, - голова звонаря вдруг бессильно упала на грудь, а из горла вырвался не то вздох, не то стон, - я боюсь за вас.
Клод попытался вырвать сутану, но звонарь вцепился в нее обеими руками, тогда священник сделал обманное движение, шагнув на встречу Квазимодо. Горбун вскочил на ноги, отодвигаясь, поскользнулся в луже, глянцево блестевшей в свете луны, и, не удержав равновесие упал, за перила.
Архидьякон издал нечеловеческий вопль и бросился к краю крыши. Квазимодо упал не сразу, Клод видел, как звонарь висел на высоте двухсот футов над каменной мостовой, зацепившись рукой за водосточный желоб. Если бы не прошел дождь и камень не был бы столь скользким, горбуну не надо было бы делать даже никаких усилий, чтобы спастись. Священник растерялся, он заметался вдоль перил, потом наклонился и протянул к Квазимодо руки.
- Держись! – крикнул он в сумрак, совсем забыв, что Квазимодо глух, - я сейчас найду веревку.
- Я говорил вам, что если умрете вы, умру и я! – донеслись до Клода, понятные лишь звонарю, слова.
- Почему?
Но его вопрос остался без ответа.
- Если умрете вы, умру и я! – еще раз повторил звонарь.
Квазимодо падал бесшумно, лишь, когда он достиг мостовой, донесся едва слышный хруст, словно кто-то раздавил огромный орех.
Архидьякон застонал, закусив губу, и бессильно опустился на мокрые плиты, обхватив голову руками. Так он просидел некоторое время, рыдая словно мать, оплакивающая гибель сына. Небо на востоке подернулось едва различимыми на глаз предрассветными сумерками. Превозмогая страшную головную боль, архидьякон встал и, пошатываясь, направился к келье, где он оставил девушку. Ему до ломоты в висках захотелось кинуться в ее объятия, чтобы она прижала к себе, облегчила боль, терзавшую душу, а он бы выплакал ей все беды, всего себя…
Когда он открыл дверь кельи, небеса рухнули на землю, а она разверзла свое чрево и поглотила источник, что совсем недавно бил в душе архидьякона. Не было ничего страшнее того, что он увидел: цыганка висела, словно тряпичная кукла в грубой веревке, опутавшей ее тонкую шею. Священник осторожно приблизился к телу, и пальцы его скользнули по надписи, что была возле.
- ANAГKN, - прошептал он, водя по вырезанным в стене буквам, - Рок. Все было предопределено.
Дальнейшее Клод исполнял, словно безвольная марионетка, которая, подчиняясь чьей-то чужой воле, делает совершенно непонятные ей действия. Архидьякон медленно приподнял тело, срывая кожу на руках, распутал узел и, подхватив девушку, опустился вместе с ней на пол. Голова была совершенно пуста, глаза оставались сухими, а сердце… Что сердце! Оно разрывалось на части, причиняя боль, которую священник не чувствовал. Он прижал к себе похолодевшую девушку и, раскачиваясь из стороны в сторону, вдруг заговорил. Он не кричал, не шептал, голос его был холодным и ровным, словно камень и оттого еще более страшным.
- Господи, скажи мне, почему все, кого я люблю, уходят от меня навсегда? За что прогневал я тебя, что ты посчитал меня недостойным любви? Ты ниспослал мне страдания, кои не силах вынести простое человеческое сердце, я вынес. Если говорит сын твой, что любовь – сие милость посланная тобою, отчего же милость твоя была таковой? Неужели не достоин я был… - он вдруг замолчал и посмотрел в бледное, мраморное лицо цыганки, его рот вдруг искривился от муки, - Я люблю тебя! За что я убил тебя, девушка? Я лишь хотел быть счастливым, и ты подарила мне это счастье. Я люблю тебя! Ты не оттолкнешь меня больше, а будешь молча слушать, как я говорю тебе: я люблю тебя… Ты моя. Моя жизнь. Моя любовь. Моя страсть. Моя погибель. Я люблю тебя! Я принесу жертву сию господу, если иначе нельзя. Мы будем вместе, как я и обещал тебе, вечно. Я понял, что нельзя получить любовь, не научившись ее отдавать. Прости меня, я не умел любить, но я старался. Я люблю тебя! Теперь я увезу тебя далеко, где никто, никогда не найдет нас, где мы будем счастливы.
Священник торжественно поднялся и уложил мертвую девушку на ложе. Затем расстелил белый плащ, который принес ей еще вчера и завернул в него тело. Прежде чем закрыть ее лицо, он уложил ей на руки ладанку, с остатками лавровых зерен на обрывках бечевки и, склонившись, поцеловал в холодные, неподвижные губы.
- Вот все, что я любил, - прошептал он, закрыв ее лицо, словно задернув занавесь в исповедальне, - нас ждут.
Гренгуар нервничал. Мало того, что лодку удалось достать с огромным трудом, отдав почти все заработанные им деньги, так еще светало очень быстро, а мыс был пуст: ни священника, ни цыганки. Пьер уже хотел плюнуть и позорно бежать, он даже взялся за весла, но тут отворилась потайная дверь, и показался архидьякон, неся на руках цыганку, завернутую в белый плащ. Он был бледен, словно бумага, легкий ветер развевал его совершенно седые волосы, а глаза светились какой-то одержимостью.
- Учитель, ну наконец-то! Я уже думал, что вы передумали! – возмутился Гренгуар.
- Тише, - перебил его Клод, - она спит, вы разбудите ее.
Поэт понимающе качнул головой и протянул руки, чтобы забрать цыганку и помочь архидьякону войти в лодку, но тот не выпустил девушки из объятий.
Гренгуар пожал плечами и взялся за весла, лодка оттолкнулась от берега и, поймав течение, медленно поплыла к правому берегу.
- Ох, - воскликнул Пьер, - наконец-то мы все втроем спасены.
И с глубокомысленным видом добавил:
- Порой мы обязаны счастливым исходом великого предприятия удаче, порой – хитрости.
Клод молчал, сжав губы и смотря куда-то внутрь себя.
- Учитель, не молчите, ибо в этой тишине, можно просто сойти с ума!
Его просьба вновь осталась незамеченной, тогда Пьер сосредоточился на веслах. Мысли его вернулись к Джали, которая ждала его в каморке Двора чудес, он улыбнулся и начал грести быстрее.
Резкий толчок дал им знать, что лодка, наконец, причалила к берегу. Поэт, стерев со лба капельки пота, удовлетворенно вздохнул.
- Учитель, мы приехали.
Священник встал, все также не выпуская цыганки из рук, но вдруг пошатнулся и чуть не упал. Гренгуар вовремя подхватил его под локоть и помог покинуть лодку.
- Святой отец! Да у вас жар, вы весь горите! – воскликнул Пьер и натолкнулся на пристальный взгляд бездонных глаз, внутри которых медленно и ровно горел огонь человека, перешедшего грань между fas и nefas.
- Она моя. Это ANAГKN, - прошептал архидьякон поэту и, повернувшись спиной к реке, направился в узкий переулок. Он шел прямо, с гордо поднятой головой, неся цыганку, словно святые дары к престолу господа. Столько торжественности и одновременно обреченности было во всей его фигуре, что Гренгуар невольно ощутил холодок прикосновения чего-то свыше.
- Прощайте учитель, - крикнул он вслед, уходящему священнику и вновь взялся за весла.
3. Башмачок.
Почти совсем рассвело. Был тот таинственный час между ночью и утром, когда небо уже дышало предчувствием солнца, но само светило еще не показалось из-за кромки горизонта. Клод, продолжал свой путь вдоль Гревской площади. Его знобило, голова кружилась и он вынужден был прислониться к стене Роландовой башни. Священник не заметил, что все это время за ним из-за решетки Крысиной норы пристально следили два горящих ненавистью глаза.
- Кого это вы тащите, отец мой? – раздался каркающий голос, почти над ухом Фролло.
Архидьякон вздрогнул и посмотрел на вретищницу, возникшую возле прутьев решетки c диким полубезумным взглядом.
- Это цыганка, - вдруг ответил он, сам не понимая почему, - я убил ее. Возрадуйся, сестра моя, ибо ты отомщена и горе твое тоже.
- Цыганка? Мертва? – оживилась Гудула, осклабившись в улыбке. - Та самая плясунья с козой? Порождение греха? – затворница захлопала в ладоши. – Я предсказывала. Я предсказывала! Спасибо, священник!
Клод с трудом подавил судорожный вздох. Ему была неприятна эта старая, озлобившаяся женщина. Ему не нравилось, как она смотрела на его сокровище. Она не имела права говорить такие ужасные слова!
Он уже собрался покинуть это место, привычно кинув затворнице:
- Да простит тебя, Господь…
Но в это мгновение вретишница, странно изогнувшись, схватила кончик плаща, в который была завернута цыганка и потащила на себя. Ткань сползла, обнажив тонкие побелевшие руки и зеленую ладанку, с остатками зерен лавра, лежащую на них. Тогда Гудула изловчившись, словно паук, кидающийся на свою жертву, тощими пальцами цапнула талисман, и шепча «Это ее колдовство! Колдовство! Я разрушу его!» отбежала в дальнюю часть кельи.
Фролло не стал ее останавливать, он лишь с жалостью взглянул на решетку, и что-то прошептав на латыни, продолжил свой скорбный путь.
Гудула словно обезьяна, пытающаяся достать ядро ореха, колотила ладанкой по полу, безумно хохоча, потом она схватила ее зубами и потянула. Ткань жалобно затрещала, зеленая бусинка отлетела, а на каменные плиты выпал маленький вышитый башмачок, он подпрыгнул и откатился в угол, где лежал другой, точно такой же, но грязный. Вретишница на мгновение замерла, вперив свои выцветшие глаза в угол, где лежали два одинаковых башмачка и испустила вопль, вырвавшийся из самых глубин ее души:
- Дочь моя!
Затем она метнулась к решетке и, что было сил, закричала:
- Святой отец! Вернитесь!
Ответом лишь было далекое эхо, растворившееся в тишине.
Тогда Гудула отстранилась от решетки и отбросив со лба длинные пряди седых волос, принялась обеими руками, более яростно, чем львица, раскачивать прутья своего логова. Они не поддавались. Тогда она отошла в дальний угол своей кельи, разбежалась и всем телом бросилась на решетку. Она осталась недвижима, отбросив несчастную вретишницу. Что-то хрустнуло и надорвалось внутри истерзанного длительным заточением тела. Женщина заскулила и, оставляя на камнях следы от ногтей, подползла к башмачкам и свернувшись над ними, подобно лисице над своими лисятами затихла.
Взошедшее солнце заглянуло в окно Крысиной норы, отразившись первыми лучами в недвижимых глазах матери, вновь потерявшей свою дочь.
4. Брак Фролло.
Архидьякон стоял перед виселицей Монфокона. Взгляд его скользнул по большому каменному параллелепипеду, с обрывками цепей, на высоких столбах, в которых болтались скелеты, по двери и лестнице, ведущей в полый фундамент этого отвратительного сооружения, над которым непрерывно летало огромное черное пятно воронья.
- Мы пришли, девушка, - прошептал священник, - сие наш храм, где мы вечно будем вместе.
После этих слов, он толкнул решетку и скрылся в этой глубокой свалке, где превратилось в прах столько человеческих останков и столько преступлений, сложили свои кости многие виновные, и многие невиновные. Железо жалобно скрипнуло, отрезая архидьякону путь в мир живых.
Утром городская стража обнаружила изувеченный труп Квазимодо на ступенях Собора Богоматери. Долго искали архидьякона, чтобы поведать ему печальную новость, но не нашли.
По поводу этого происшествия ходило множество слухов. Никто не сомневался в том, что пробил час, когда в силу их договора, дьявол в лице чернокнижника-священника забрал душу слуги своего и вернулся в ад.
Что же касается Пьера Гренгуара, то ему удалось добиться успеха как уличному лицедею! Но после, отдав должное этому безрассудному увлечению, он вновь вернулся к перу и бумаге, и даже имя его промелькнуло где-то в счетах епархии за 1483 год.
Жеан Фролло де Молендино зимой того же года, когда пропал его брат, был найден замершим насмерть под забором Университетского городка. Он был оплакан друзьями по учебе, некоторыми бродягами из Двора чудес, после за счет собора погребен на кладбище Невинных и благополучно забыт.
Феб де Шатопер тоже кончил трагически. Он женился.
Архидьякона Клода Фролло так и не нашли. Долгое время ходили различные слухи, потому что вместе со священником пропала и цыганка, которая, ища убежища, вбежала в Собор Богоматери. Кто-то даже утверждал, что видел их обоих, живущих во грехе, где-то в Провансе. После этого, конклав лишил Клода Фролло сана, а на его место назначил нового архидьякона.
Спустя два года, после описываемых событий, особым указом короля в Монфоконе проводили ремонтные работы: укрепляли фундамент и заменяли каменные столбы, истертые временем. Рабочие, исследовавшие подвал виселицы, среди отвратительных человеческих остовов нашли два скелета, из которых один сжимал в своих объятиях другой. Один скелет был женский, сохранивший на себе кое-какие обрывки некогда белой одежды. Другой скелет, крепко обнимавший первый, был скелет мужчины с остатками черного монашеского облачения. Заметили, что его шейные позвонки не были сломаны, соответственно он не был повешен. Следовательно, человек этот пришел сюда сам и здесь умер. Когда его захотели отделить от того скелета, который он обнимал, они оба рассыпались прахом.